Грязелечение

Уже довольно долго Ийсакки Молчун вкушал прелести ревматизма или что уж у него там было: ныло и кололо то в одном месте, то в другом. Ну да ведь боль всегда была существенной частью человеческой жизни. Но и она не вечна. Ийсакки решил, что хворь, причина которой неясна, должна пройти сама по себе там же, где он ее нажил. Поэтому упрямо продолжал работать и расчищать болото со злой решимостью и гримасой боли на лице. Он копал и мотыжил, хотя хорошо знал, что в Йокиперэ было уже достаточно пахотных полей, на которых колосьев не больше, чем волос в бороде земледельца...
И все же всяк должен делать свое дело. Итак, Ийсакки Молчун, превозмогая боль, копал и рыхлил скудную землю до тех пор, пока однажды, когда он стал выкорчевывать упрямый пень, сидевший на своих корнях крепко, как сам первородный грех, не упал наземь от пронзившей его боли в крестце. И было похоже, что в таком положении ему и суждено оставаться, передвигаясь ползком подобно червяку. «За падением всегда следует подъем», — заявил Ийсакки и сделал попытку встать. Но на сей раз эта мудрость не помогла.
«Может быть, они сделали уже на своем суетном пути слишком много шагов», — подумал Ийсакки о своих ногах. Он достал курево и затянулся для храбрости так, что продрало до самой задницы. Затем снова попытался подняться. И опять убедился: ноги не держат.
Ийсакки не оставалось ничего другого, как начать продвигаться в сторону дома то на четвереньках, то ползком. Кое-как, с тысячью мучений, перепачкавшись в грязи с головы до ног, он выбрался наконец из болота на твердую ровную дорогу и почувствовал было себя спасенным, победителем. Но в это время навстречу ему попались деревенские бабы и девки. Неизвестно, куда они шли — на работу или по своим делам, только перепугались они ужасно и словно окаменели, завидев Ийсакки, ковылявшего им навстречу, точнее, он даже не ковылял, а полз, извиваясь как червяк...
Что это за зверь? Или, может, человек, но какой-нибудь выродок? А вдруг он из тех, кто обычно не бродит по земле?..
Женщины уже собрались было дать деру, как вдруг одна из них воскликнула: — Да ведь это Ийсакки, Ийсакки Молчун!
И в мгновение ока всем стало ясно, что перед ними не кто иной, как Ийсакки, со своими вечными шуточками... И, как ястребы, налетели они на Ийсакки, повалили его в дорожную пыль и принялись молотить кулаками. Раздавались голоса:
— А больше ты ничего не придумал?
— Ах, ковыляешь, как медведь! Мы тебе покажем! Еще и пугаешь!
— Ну погоди!
Вот так и случилось, что скрученный тяжелой болезнью Ийсакки свалился без сознания прямо в руки женщин. Когда он пришел в себя, те были уже далеко, все еще продолжая трещать, как стая сорок.
«Этого еще только не хватало!» — устыдился Ийсакки своей слабости. Но затем утешил себя мыслью, что эти бабы кому угодно голову вскружат...
Он пополз дальше и добрался наконец до своего двора, где загремел как труба, и в голосе его не было ни малейших признаков слабости:
— Эй, лекаря!
Дома женщины чуть было не устроили ему такую же встречу, как и деревенские бабы на дороге, но скоро всем стало ясно, что Ийсакки не шутит. И тогда послали за лекарем.
— Надо выпустить дурную кровь!
Похоже, бабы были очень довольны. Наконец-то пустят Ийсакки кровь, ту самую дурную кровь, которая наверняка была в нем уже с самого раннего детства! Довелось им все-таки и это узреть...
В этот же вечер из Ийсакки нацедили тридцать рожков крови. Но ноги по-прежнему не хотели его держать. Ийсакки шатался из стороны в сторону на своих костылях, был похож на тень, и в голове у него шумело, что и неудивительно: ведь в его теле осталось не так уж много крови..
Затем Ийсакки заполучил в гости утешителя Симуна, вечного батрака и оборванца, у которого, однако, всегда был наготове добрый совет. Так было и на этот раз:
— Есть одно средство. Помню, раз меня так же скрутило, но как сделал припарку, так сразу и полегчало. Не знаю, правда, подойдет ли это тебе, ты же хозяин и к тому же...
— Мне сейчас так плохо, что я готов пойти на все, — сказал Ийсакки. — Ни одним советом не побрезгую. Так что же это за припарка?
— Надо зарыться в навозную кучу, а точнее, в преющий конский навоз...
— О-го! — удивился Ийсакки. — А как же быть с головой?
— Ну, окунешься почти по самую макушку, но так, чтобы можно было время от времени воздуха глотнуть...
— А у меня и нет ее, такой кучи-то...
— У нас найдется, — сказал Симуна. — Уцелела почему-то. В ней еще очень хорошо держать полозья...
— А ты никому не проболтаешься? — засомневался Ийсакки Молчун. — Иначе вокруг этой кучи, как сороки, слетятся не только все бабы, но, пожалуй, даже старики...
— Да я никому ни ползвука, — обиделся Симуна.
Если бы кто-нибудь следующей ночью наблюдал за Ийсакки Молчуном, то он увидел бы, как тот в одном нижнем белье при помощи двух костылей проковылял на соседний двор, зашел там за конюшню и, стянув с себя последнее облаченье и бросив узелок с бельем на траву, остался в чем мать родила. Потом он неуклюже вскарабкался на кучу, вырыл себе там ямку и уселся туда, как птица в гнездо, а затем, отбросив костыли далеко в густые заросли травы, зарылся в навоз.
Конский навоз приятно согревал измученное болью тело Ийсакки, и даже самый его запах казался живительным и прекрасным. И он заснул счастливым сном. Но потом, когда палило нещадно летнее солнце, у него было достаточно времени пободрствовать и поразмышлять о том, что вот, дескать, и он тоже провел лето на курорте, не хуже, чем другие господа. Очень удобно и совсем недорого. А сверху — во всей деревне не было другого такого высокого заведения — светились две дыры уборной, они смотрели вниз на Ийсакки как глаза какого-то гигантского существа. Время от времени то одно, то другое отверстие закрывалось.
«Мне показывает все, — размышлял Ийсакки и моргал глазами, чтобы согнать комара. — От меня ничто не укроется...»
И опять вокруг ничего не было видно, кроме копны волос Ийсакки на вершине кучи, жестких, как щетина, и местами уже поблескивающих сединой, да еще тучи комаров, круживших над ним.
Настал вечер, а за ним и ночь, и тогда рядом с кучей появился Симуна с двумя жестяными кружками в руках, в одной было молоко, а в другой холодная мясная похлебка.
— Вот где настоящий человек! — восхитился Ийсакки и достал из глубины свою руку, чтобы принять дары.
— Да, лечение нельзя прерывать посредине, — изрек Симуна. — Надо уж разочек потерпеть, чтобы до самого кобчика пробрало...
Он протянул Ийсакки еще большой кусок жевательного табака и ушел, выслушав наставления Молчуна о том, что ему следует сказать женщинам: мол, ушел за помощью к знахарю, лекарю, в общем, куда угодно...
«Вот если бы человек мог так провести всю жизнь», — блаженно мечтал Ийсакки. За время лечения он успел обдумать множество вещей, увидеть множество снов, понаблюдать за сменой дня и ночи, за жизнью деревни и в то же время подлечиться. Кто его знает, на сколько растянул бы он это удовольствие, если бы вечером третьего дня оно не было прервано.
Может быть, голова Ийсакки шевельнулась на вершине кучи, когда толстая хозяйка дома ушла в уборную, которая была так хорошо видна Ийсакки. Так или иначе, но хозяйка всплеснула руками, заохала и с подозрением уставилась на кучу, из которой торчали волосы и поблескивали глаза.
— Да перестань, хозяюшка, — раздался грубый, успокаивающий голос. — Ведь это же я...
— Ийсакки! Что это ты там делаешь? Верно, у тебя с головой не в порядке, бедняжка?
— С головой все в порядке, а вот с ногами.
У хозяйки было о чем порасспросить Ийсакки, и она не успокоилась до тех пор, пока тот не пообещал ей прекратить на этом свои навозные ванны и немедленно отправиться в баню, которая как раз топилась.
— Если ноги выдержат, — сказал Ийсакки.
Ноги выдержали. Через минуту Ийсакки Молчун появился во дворе, одетый в нижнее белье. И шел он как и подобает мужчине...
— Как же ты там жил трое суток? — удивилась жена Ийсакки. — Ты хоть ел там что-нибудь?
— Маковой росинки во рту не было, — сказал Ийсакки Молчун.
Он никогда не говорит неправды, но случается, что память его подводит.